Неточные совпадения
Весь вечер Ленский был рассеян,
То молчалив, то
весел вновь;
Но тот, кто музою взлелеян,
Всегда таков: нахмуря бровь,
Садился он за клавикорды
И брал
на них одни аккорды,
То, к Ольге взоры устремив,
Шептал: не правда ль? я счастлив.
Но поздно; время ехать. Сжалось
В нем сердце, полное тоской;
Прощаясь с девой молодой,
Оно как будто разрывалось.
Она глядит ему в лицо.
«Что с вами?» — «Так». — И
на крыльцо.
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки
на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет
сесть ячмень
на глазу, какого блюда и по скольку съедает он,
весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Гребцы бросили
весла и, поставив парус, сами
сели на дно шлюпки и вполголоса бормотали промеж себя.
Копинка взялся управлять парусом, я
сел на его место за
весла, а Намука остался
на руле. С парусом наша лодка пошла быстрее: Ветер дул ровный, но он заметно усиливался. Море изменило свой лик до неузнаваемости. Полчаса назад оно было совершенно спокойно-гладкое, а теперь взбунтовалось и шумно выражало свой гнев.
Четверо гребцов
сели в
весла, перенесший меня человек взялся за кормовое
весло, оттолкнулись от берега шестом, все пятеро перевозчиков перекрестились, кормчий громко сказал: «Призывай бога
на помочь», и лодка полетела поперек реки, скользя по вертящейся быстрине, бегущей у самого берега, называющейся «стремя».
Заря охватила уже полнеба, когда Адуев
сел в лодку. Гребцы в ожидании обещанной награды поплевали
на руки и начали было по-давешнему привскакивать
на местах, изо всей мочи работая
веслами.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все
сели на пол, махали руками, подражая движению
веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа
на полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил
на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что, уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
Сели обедать. Володин был
весел, болтал и смеялся. Смех его звучал для Передонова как блеянье того барана
на улице.
— Вы меня ударили, — сказал Гез. — Вы все время оскорбляли меня. Вы дали мне понять, что я вас ограбил. Вы держали себя так, как будто я ваш слуга. Вы
сели мне
на шею, а теперь пытались убить. Я вас не трону. Я мог бы заковать вас и бросить в трюм, но не сделаю этого. Вы немедленно покинете судно. Не головой вниз — я не так жесток, как болтают обо мне разные дураки. Вам дадут шлюпку и
весла. Но я больше не хочу видеть вас здесь.
Оно особенно выгодно и приятно потому, что в это время другими способами уженья трудно добывать хорошую рыбу; оно производится следующим образом: в маленькую рыбачью лодку
садятся двое; плывя по течению реки, один тихо правит
веслом, держа лодку в расстоянии двух-трех сажен от берега, другой беспрестанно закидывает и вынимает наплавную удочку с длинной лесой, насаженную червяком, кобылкой (если они еще не пропали) или мелкой рыбкой; крючок бросается к берегу, к траве, под кусты и наклонившиеся деревья, где вода тиха и засорена падающими сухими листьями: к ним обыкновенно поднимается всякая рыба, иногда довольно крупная, и хватает насадку
на ходу.
— Вот как, — проворно подхватил Глеб, который окончательно уже повеселел и расходился, — ты, Петрушка, становись со мною
на носу с острогою… ладно! Смотри только, не зевай… Гришка и Ванюшка,
садись в греблю… живо за
весла; да грести у меня тогда только, когда скажу; рыбка спит; тревожить ее незачем до времени… Крепко ли привязан к корме челнок?
Я
сажусь «в тую ж фигуру», то есть прилаживаюсь к правому
веслу так же, как Евстигней у левого. Команда нашего судна, таким образом, готова. Иванко,
на лице которого совершенно исчезло выражение несколько гнусавой беспечности, смотрит
на отца заискрившимися, внимательными глазами. Тюлин сует шест в воду и ободряет сына: «Держи, Иванко, не зевай, мотри».
На мое предложение — заменить мальчика у руля — он совершенно не обращает внимания. Очевидно, они полагаются друг
на друга.
Итак, выбрали лучший дощаник, поставили три крестьянские телеги с лошадьми, мою кибитку и всех трех наших лошадей; разумеется, взяли и всех баб с ягодами; мнимый перевозчик стал
на корме, двое крестьян, мой кучер и лакей Иван Борисов (молодец и силач, один стоивший десятерых)
сели в
весла, и мы отчалили от пристани.
Чтобы ускорить переезд, поднялись вверх только с полверсты, опять
сели в
весла и, перекрестившись, пустились
на перебой поперек реки; но лишь только мы добрались до середины, как туча с неимоверной скоростью обхватила весь горизонт, почерневшее небо еще чернее отразилось в воде, стало темно, и страшная гроза разразилась молнией, громом и внезапной неистовой бурей.
Молодой рыбак также взял
весло,
сел на нос лодки, и мы полетели как стрела к мельничному каузу.
В темную осеннюю ночь (чем темнее, тем лучше), но тихую и не дождливую,
садятся двое охотников в лодку: один
на корме с
веслом, а другой с острогою почти посредине, немного поближе к носу; две запасные остроги кладутся в лодку: одна обыкновенной величины или несколько поболее, а другая очень большая, для самой крупной рыбы, с длинною, тонкою, но крепкою бечевкою, привязанною за железное кольцо к верхнему концу остроги.
И, наконец, когда один из ударов каблуком сапога сильнее других опустился
на спину Гаврилы, он вскочил, все еще боясь открыть глаза,
сел на лавку и, ощупью схватив
весла, двинул лодку.
— То-то! Мякиш… Ну-ка,
садись на руль, а я —
на весла, устал, поди!
Один… так точно! — Измаил!
Безвестной думой угнетаем,
Он солнце тусклое следил,
Как мы нередко провождаем
Гостей докучливых;
на нем
Черкесский панцырь и шелом,
И пятна крови омрачали
Местами блеск военной стали.
Младую голову
СелимВождю склоняет
на колени;
Он всюду следует за ним,
Хранительной подобно тени;
Никто ни ропота, ни пени
Не слышал
на его устах…
Боится он или устанет,
На Измаила только взглянет —
И
весел труд ему и страх!
Смелые синицы порхали вокруг них и,
садясь на ветки кустов, бойко щебетали, точно делясь друг с другом впечатлениями от этих двух людей, одиноких среди леса. Издали доносился смех, говор и плеск
вёсел, — Григорий и Маша катались
на реке.
На другой день после раннего обеда они сволокли легкую, плоскодонную лодку по откосу оврага к реке, спустили ее в воду и поплыли по течению вниз. Так как река бежала необыкновенно быстро, то фельдшер пустил Астреина
на гребные
весла, а сам
сел на корму с рулевым
веслом. Смирнов взял с собой
на всякий случай шомпольную одностволку и даже зарядил ее. Друг, увязавшийся за лодкой, бежал по берегу и весело лаял.
Садится кукона
на это кресло, берет пестрое
весло с двумя лопастями и переплывает.
Но мы беспрекословно уселись в широкую лодку, старик двинул ее багром, а Микеша толкал с носа, шлепая по воде, пока она не вышла
на более глубокое место. Тогда и Микеша вскочил в нее и
сел в
весла.
Едва мы отчалили от берега, как вдруг откуда-то сбоку из-под кустов вынырнула оморочка. В ней стояла женщина с острогой в руках. Мои спутники окликнули ее. Женщина быстро оглянулась и, узнав своих, положила острогу в лодку. Затем она
села на дно лодки и, взяв в руки двухлопастное
весло, подошла к берегу и стала нас поджидать. Через минуту мы подъехали к ней.
Затем мы разместились так: сам он
сел впереди с ружьем, я посредине, а удэхеец —
на корме с
веслом в руках.
Мы с Мишей
сели за
весла; Вера, Соня, Лида и Петька разместились в середине, Наташа — у руля. Лодка, описав полукруг, выплыла
на середину неподвижной реки; купальня медленно отошла назад и скрылась за выступом.
На горе темнел сад, который теперь казался еще гуще, чем днем, а по ту сторону реки, над лугом, высоко в небе стоял месяц, окруженный нежно-синею каймою.
Я снова
сел за
весла. Лодка пошла быстрее. Наташа лихорадочно оживилась; она вдруг охватила обеими руками Веру и, хохоча, стала душить ее поцелуями. Вера крикнула, лодка накренилась и чуть не зачерпнула воды. Все сердито напали
на Наташу; она, смеясь,
села на корму и взялась за руль.
— Разбит, утомлен душой,
на сердце гнетущая тоска, а ты изволь
садиться и писать! И это называется жизнью?! Отчего еще никто не описал того мучительного разлада, который происходит в писателе, когда он грустен, но должен смешить толпу, или когда
весел, а должен по заказу лить слезы? Я должен быть игрив, равнодушно-холоден, остроумен, но представьте, что меня гнетет тоска или, положим, я болен, у меня умирает ребенок, родит жена!